 |
||
|
Опубликовано на портале культуры искусства kultura.az, 29.08.2008.
Начинать какое-либо новое дело всегда трудно, начать «писать» — неимоверно трудно! Страх Хемингуэя перед листом чистой бумаги понятен, нечто подобное испытываю сейчас и я; но я не профессионал, я могу позволить себе начать с трюизма, чего не имел бы права допустить в музыке.
Леня Вайнштейн и Олег Фельзер…
Более разных людей по складу ума, темпераменту, отношению к жизни, к творчеству трудно себе представить. Даже внешне они были абсолютно разными — крепко стоящий на ногах, увесистый и склонный к полноте шатен Леня и сухой, поджарый и блондинистый «баскетболист» Олег. В постоянных думах о завтрашнем дне, строгий по отношению к творческому процессу — Олег. Сочинял чаще без инструмента, тщательно и подолгу отшлифовывая каждую ноту, мучаясь сомнениями и неоднократно переделывая уже готовое и набело переписанное. Леня никогда не вспоминал о своем происхождении, прекрасно и с удовольствием говорил по-азербайджански, чем вызывал мою дикую зависть. Олег любил изредка пофилософствовать в этом направлении, любил вспоминать, что первая аптека в Нухе принадлежала его деду. Мать у него была русская, в его паспорте стояло — Фельзер Олег Ефимович, русский — и, хотя по иудейским канонам он русским и являлся, таковым он себя никогда не считал. Я попытаюсь рассказать о них, о моих друзьях, о наших не всегда простых взаимоотношениях, о том, что нас связывало и разделяло, о нашей музыке, о том веселом и грустном, что мы пережили вместе. С Ленькой было весело! Неистощимый на всевозможные выдумки, веселые розыгрыши, шутки, неиссякаемый в своих фантазиях весельчак, он вечно пребывал в прекрасном расположении духа, особенно в юности. От души потешался над несчастными участниками своих проделок, которые на него почему-то никогда не обижались, но мог смеяться и над собой — что, как известно, является признаком недюжинного ума. В его студенческой Сонате для фагота первыми нотами были си бемоль — до бемоль — самая низкая трель. Начать сочинение таким образом — решение достаточно нестандартное, и своей находкой он очень гордился. Но вскоре выяснилось, что трель эта на фаготе неисполнима. Обнаружив в Справочнике по инструментоведению несоответствие между замыслом и его воплощением, он тут же позвонил мне и с юмором стал рассказывать о своем упущении, в лицах представляя диалог между неопытным автором и злорадствующим исполнителем. В школьные времена мы небольшой компанией, душой и заводилой которой был он, каждый вечер совершали променад от нашего дома на пр.Кирова по Торговой — Кривой — Ольгинской к бульвару, а потом медленно и не спеша фланировали в обратном направлении. После нескольких путешествий, усталые, но всегда веселые и хохочущие, оседали на бульваре в «еврейской» аллее около летнего кинотеатра «Баhар». Леня и здесь оставался центром притяжения, к нам подсаживались и наши добрые знакомые, и малознакомые хорошо знакомых, и почти незнакомые — Баку тех времен был совершенно иным городом! — постепенно наша компания разрасталась… Мы веселились от души — для серьезных разговоров, как и для серьезных дел, времени не оставалась, что, естественно, было поводом для недовольства наших родителей и огорчало их несказанно. Позже, в консерваторские годы, мы стали более сдержанными в проявлении своих эмоций — занятия в классе КК нас дисциплинировали, и мы старались «держать марку». В это время наше стремление к веселому dolce far niente — прекрасному ничегонеделанию — приняло музыкальные формы: мы с Леней стали непременными участниками консерваторских капустников. На протяжении нескольких лет мы развлекали коллег исполнением на двух роялях Фантазий, склеенных нами из различных сочинений. Так, скажем, мелодия «Танца девушек с гитарами» из «Тропою грома» плавно перетекала в песню Т. Кулиева, а побочная партия из Неоконченной симфонии Ф. Шуберта заменялась побочной же, но… из увертюры к «Руслану» М. Глинки. Просвещенная консерваторская публика хохотом встречала каждый неожиданный поворот, а наши родители постепенно успокоились, видя, что стремление к веселому времяпрепровождению их чад приняло-таки цивилизованно-музыкальную форму. И как-то раз отец, прослышавший о наших художествах, попросил нас поиграть дома. Мы исполнили одну из Фантазий перед гостями — редчайший случай у нас дома: гости! — успех был полный. Сочиняли мы эту дребедень на кафедре композиции, импровизируя на двух роялях, дурачась и веселясь от души, заранее предвкушая реакцию зала. Позже подобный опыт нам пригодился — таким же образом мы быстренько отписали две опереттки и парочку помпезно-иронических Кантат, сварганенных нами к каким-то юбилейным датам в духе азербайджанского социалистического реализма, за что дважды были удостоены Вторых премий на республиканских конкурсах. Надо сказать, что у Лени был, что называется, Божий дар — ему достаточно было мельком взглянуть на стихотворную строчку, как буквально чудом, мгновенно рождался ее мелодический эквивалент. В этом компоненте я безоговорочно уступал ему пальму первенства, компенсируя последующей работой с материалом, инструментовкой и сколачиванием формы — здесь Леня всегда передавал бразды правления в мои руки. Мы были завсегдатаями филармонических концертов и не пропускали ни одного — ни симфонического, ни камерного. Список студентов, желающих попасть на концерт, подписывался проректором, и мы с предъявлением студенческих билетов беспрепятственно проходили в филармонию. Кроме этого существовал еще один вариант посещения концертов, минуя кассу, вариант нам недоступный — специальный пропуск, который подписывался лично директором Филармонии Тофиком Алекперовичем Кулиевым и который выдавался в знак особого расположения, как сейчас сказали бы, vip-персонам. И вот однажды каким-то образом у нас оказался один использованный и, казалось бы, уже бесполезный пропуск. На свою беду я безо всякого умысла, просто так, от нечего делать, стал копировать директорскую подпись, и на мою же беду получилось это у меня более, чем убедительно. Леня не был бы Леней, если бы у него мгновенно не созрел план, как использовать мой «талант», и я стал модератором его идеи. Он ухитрился каким-то образом достать пачку чистых бланков… ну, а дальше все ясно без слов: бланки подписывались мной, и друзья-студенты стали пользоваться vip-правом и проходить на концерты безо всяких списков. Сие безобразие длилось на протяжении нескольких месяцев, так как на пропусках в целях экономии бланков мы надписывали — «на 8 человек», «на 5 человек», в зависимости от наших потребностей. …все же это были пропуска в Филармонию, а не в какой-нибудь «почтовый ящик»! Мы часто ходили и на стадион — о, наш «Нефтяник» — «Нефтчи» времен Б. Аркадьева–А. Алескерова! Однажды, предвкушая интереснейшее первенство, мы приобрели абонементы на весь сезон, и волею случая наши места оказались рядом с местом композитора Эмина Сабит оглы. В перерывах между таймами мы развлекались игрой в «балду», суть которой заключалась в составлении слов, проигрывал же тот, на ком слово и заканчивалось. Конечно же, мы с Леней всю тактику игры строили таким образом, что бы в проигрыше оставался Эмин. Что нам и удавалось без большого труда. А бедный Эмин никак не мог понять, почему постоянно проигрывает он и только он. И лишь в конце сезона мы открыли ему страшную тайну, и он от души смеялся вместе с нами. Прошло несколько лет, и наши встречи с Леней стали менее регулярными — мы повзрослели, обзавелись семьями, появились проблемы, каждодневные заботы… После кончины старшего брата Кима Леня много времени уделял племяннику, возил его в шахматную школу М.М. Ботвинника, добивался для него стипендий, выезжал с ним на турниры. В это время он писал много прикладной музыки — это была музыка к драматическим спектаклям, спектаклям Кукольного театра, музыка неизменно яркая и рельефная. Позже он написал балет «Вдохновение» — серьезное сочинение, но и здесь не мог удержаться от розыгрыша, рассказывая непосвященным, что шоколад «Вдохновение» с силуэтом Большого театра на обертке выпущен как гарантия того, что его балет принят к постановке вышеупомянутым театром. Его яркое музыкальное дарование проявилось и в педагогике, он прекрасно вел курс композиции в Музыкальном училище им. А. Зейналлы, воспитывая своих питомцев на классике — от бетховенских Сонат до Прелюдий КК — развивая их музыкальный вкус и прививая тягу к «настоящей» музыке. Однажды он привел ко мне двух своих студентов, показал их работы — в скором времени обоим предстояло поступать в Консерваторию. Когда они вышли, и мы остались вдвоем, подробно охарактеризовал каждого — Туран, по его словам, человек от природы чрезвычайно одаренный, но ему не хватает собранности. Эльмир же несколько суше, но из него будет толк — «Это будет азербайджанский Хиндемит», — с улыбкой сказал Лёня. И, действительно, первому из них, талант которого педагог распознал безошибочно, без труда удается писать настоящую музыку, но что-то — быть может «отсутствие собранности» — мешает ему стать по-настоящему высоким профессионалом; второй, же сегодня — бесспорный лидер своего поколения, композитор, которым по праву может гордиться отечественная композиторская школа. Лёнины симфонические сочинения, как и две его детские оперы — «Золушка» и «Кот в сапогах», и сегодня идущие на сцене Бакинского оперного театра, в чисто музыкальном плане меня не удовлетворяли. Я был уверен, что смелый эксперимент, поиск новых средств выразительности обогатил бы его палитру и сделал его музыку, несколько, на мой взгляд, традиционную и суховатую, более живой, емкой и, в конечном итоге, более интересной. И как-то сказал ему об этом. Он ничуть не обиделся и ответил, четко сформулировав свою мысль таким образом, чтобы мы больше никогда не возвращались к этому вопросу. «Я знаю это и понимаю, что ты имеешь в виду», — сказал он, — «но мне это неинтересно, я хочу писать так, как и пишу, и именно это приносит мне удовлетворение». В последующие годы мы еще более отдалялись друг от друга — встречались реже, почти не интересовались творчеством друг друга, лишь изредка играли в шахматы по телефону, чем в свое время занимались чуть ли не ежевечернее. У каждого из нас появились новые друзья — «друзья»? — которые никогда не были друзьями «общими» — сферы нашего общения уже никак не пересекались. Но… общались! Как-то я рассказал ему, что у меня появилась идея составить Симфоническую сюиту из музыки к кинофильму «Гойя». И хочу я с этой идеей отправиться к отцу. Лёне было достаточно мгновения, что бы переформатировать идею в более совершенную: «Не Сюита, а Симфония», — тут же среагировал он. Музыкальный материал, действительно, «тянул» на Симфонию, к тому же я вспомнил, что Рауф Абдуллаев в Ленинграде после записи музыки высказал отцу ту же мысль.
И симфония «Гойя» состоялась… Один из наших общих приятелей поинтересовался, почему это нас, прежде неразлучных, последние годы не видно вместе. На что Леня ответил с присущей ему иронией, сквозь которую вспыхнул отблеск нашей многолетней и… никогда непрекращающейся дружбы: «Если я убью человека, то закопать труп мне сможет помочь только он, никому другому я не доверю эту тайну». Позже любопытный приятель задал тот же вопрос и мне. Напомнил я ему слова графа де ла Фер из «Двадцать лет спустя» — они с д'Артаньяном видятся редко потому, что волею судеб его, Атоса, друзья - это люди Кардинала, тогда как друзья д'Артаньяна — приближенные Короля. «Но», — добавил граф, «от этого я не стал любить моего д'Артаньяна меньше, чем раньше».
Из письма 24.10.75.
Я вернулся домой — жил я тогда уже в Москве — жена в черном. стало так тоскливо…
1966 — дипломная работа «Музыка для камерного оркестра, ударных и органа» посвящена И. Дадашидзе и Л. Вайнштейну. 20 июня 1994 года. Баку. 2 апреля 1998 года. Нью-Йорк. Олега не стало в тот момент, когда его жизнь в Штатах после долгих лет забвения и невзгод стала налаживаться, и перед ним открылись отличные перспективы. Его приглашают в жюри конкурса молодых композиторов АSСАР, он получает Stoger Prize — премию Общества Камерной музыки Линкольн-центра за лучшее сочинение, исполненное в концертах Центра в 1993 году. Его музыка звучит уже не только в США, но и в Европе — мы с ним встречались на исполнении наших сочинений в Зальцбурге и Амстердаме. И, наконец, он получает престижнейший заказ от Библиотеки Конгресса США, из русских композиторов подобного был удостоен И. Стравинский, из советских — А. Шнитке. В конце 1997 года я позвонил ему из Голландии, поинтересовался, как продвигается работа над новым сочинением. Услышав неожиданное «что-то я неважно себя чувствую», посоветовал старый добрый рецепт: принять 150 грамм разбавленного до 40% — по рецепту Д.И. Менделеева — этилового спирта и отправиться на рыбалку, благо от его дома до берега океана рукой подать. Но на мою попытку превратить дело в шутку он отреагировал вяло, сказав, что через пару дней ложится на обследование.
Прошло несколько недель, Возвращаюсь в Баку. Он звонит почти ежедневно — заканчивая «Монодию» и чувствуя, что силы его на исходе, вводит меня в курс дела: мы договорились, что в случае необходимости сочинение закончу я.
Очередной звонок — его жена Деляра передает последние указания: В течение нескольких дней с Нью-Йорком общения нет.
Телефонный звонок, Деля:
Композиторской работы было немного — Олег скрупулезно расписал, что, где и как в финальной части мне предстоит доделать: За два до сорокового после кончины дня, 8 апреля 1998 года, в Вашингтоне в Библиотеке Конгресса США состоялась премьера «Монодии» для скрипки и фортепиано — последнего сочинения азербайджанского композитора Олега Фельзера, скончавшегося и похороненного в Нью-Йорке. Он переехал в США в 1988 году и, полный надежд на то, что его музыка вызовет интерес, разослал ноты своих сочинений американским исполнителям и дирижерам. И не получил ни одного ответа. Было от чего придти в отчаяние, попытаться заняться какой-нибудь иной, немузыкально-коммерческой деятельностью, запить, наконец! Но он не сдавался, вел себя мужественно и стойко и, по словам американского музыковеда Laurel Fay, остался одним из немногих, кто даже в самые страшные минуты не предал музыку и «никогда не заворачивал гамбургеры в Мак-Дональдсе». В то тяжелое время он писал мне, что здесь — удивительно! — существуют те же проблемы, что и у нас в Союзе: необходимы звонки, рекомендательные письма, куда-то «берут» только своих, играют только своих. «Голубой» ректор одного из Университетов принимает на работу своего, «голубого», — сетовал он, — «а я не прошел по конкурсу, хотя по всем параметрам должен был бы быть принят в штат безоговорочно!» Основным источником его доходов в то время были частные ученики, кроме того, он руководил хором в баптистской церкви и, имея хормейстерский опыт еще со времен Баку, постепенно превратил коллектив из любительского во вполне профессиональный. О хоре даже появилась заметка в «New-York Times», но вскоре руководитель был неожиданно уволен. Когда негры-прихожане вступились за своего шефа, новый проповедник, недавно вступивший в должность, с негодованием воскликнул: «Но ведь он же белый!» Темная полоса в его жизни, как это нередко бывает, закончилась неожиданно и по воле случая. Милейший Joel Sachs, пианист и дирижер, заведующий фортепианной кафедрой Джульярдской музыкальной школы, решил организовать концерт новой азербайджанской музыки в Нью-Йорке и обратился ко мне с просьбой порекомендовать ему авторов. В числе прочих коллег я назвал ему и имя Олега, упомянув, что он в настоящее время живет в NY. Они созвонились, встретились, Олег показал ему свою музыку и Joel, восхищенный его Сонатой для альта соло тут же… заказал ему Сонату для скрипки! Много позднее Олег напомнил Joel'ю о том, как несколько лет назад уже посылал ему ноты своей Сонаты для альта, но ответа так и не дождался. «Почему?» — поинтересовался он, — «ведь Соната с тех пор не стала ни лучше, ни хуже». «Суть проста», — ответил Joel, — «американцы предпочитают не общаться с безвестными эмигрантами, каким ты, как я думал, был. Но ты — азербайджанский композитор, живущий ныне в NY, и это в корне меняет дело». …Ансамбль Continuum, которым руководит Joel Sachs, продолжает исполнять музыку Олега и сегодня — она звучит в США и в Европе гораздо чаще, чем в Баку. Решение эмигрировать давалось Олегу с большим трудом. Он был востребованным, — доцент Азербайджанской Государственной Консерватории им. Узеира Гаджибекова пользовался заслуженным уважением коллег и студентов, был членом Союза композиторов СССР, его музыка, хоть и не часто, но звучала на Съездах и Пленумах, по Республиканскому Радио, в концертах, записывалась на грампластинки. Правда, накопилось и немало обид — каждый раз с немалым трудом приходилось «пробивать» приобретение сочинения Министерством культуры Азербайджана и каждый раз — по самой низкой ставке; ни азербайджанским, ни Всесоюзным издательством «Советский композитор» так и не была издана ни одна из его партитур; строжайшая цензура Иностранной комиссии СК СССР при попытках исполнить сочинение за рубежом — далеко не всем замыслам суждено было осуществиться. И он чувствовал себя в чем-то ущемленным, в чем-то обделенным, хотя подобные трудности — в большей или меньшей степени — стояли перед каждым из нас. Но жил он «дома», был «своим», а в эмиграции… в эмиграции, же все надо было бы начинать с чистого листа, с нуля, и он, в тысячный раз, взвешивая все «за» и «против», колебался.
Мы сидели в московском ресторане «Пекин», приобретенный с огромным трудом билет давно лежал у него в кармане — назавтра он улетал в Вену. И тут, до этой секунды спокойный и сосредоточенный, он тяжело вздохнул и рассеяно, про себя, прошептал, как бы доверяя мне тайну — если бы у него была хоть какая-то жилплощадь в Москве, он бы остался. Но что я мог сделать? Последним толчком для окончательного решения эмигрировать в США — в страну «огромных возможностей», как, ничтоже сумнящеся, многие из нас тогда думали — послужил инцидент, происшедший в 1986 году во время проведения I Фестиваля «Музыка ХХ века» им. Кара Караева. Вся подготовительная работа была проведена троими энтузиастами — Рауфом Абдуллаевым, Олегом и мной. Концерты Фестиваля были очень тепло приняты бакинской публикой, каждый — собирал аншлаг. Но после очередного из них Олег неожиданно исчез с горизонта, днем в Филармонию приходить перестал — а мы трудились, не покладая рук, работы хватало всем — если и приходил на вечерний концерт, то позже нас, уходил — раньше. Я был обижен до глубины души и никак не мог понять, как это он мог бросить нас в такой трудный и ответственный момент. Наша последняя встреча в дни Фестиваля закончилась стычкой — я, не зная причин его исчезновения, был безжалостен и груб. А произошло следующее. После концерта, на котором очаровательная Татьяна Гринденко исполняла «Сонату в трех письмах» композитора Фрейдлина и, как того требовал замысел автора, зажигалкой подожгла ноты — прием, быть может, и не бесспорный, но, согласитесь, очень эффектный — в кабинет директора Филармонии ворвался один из наших композиторов. «Гениальный», как мы его между собой до сих пор называем, пригрозил ему вызовом в КГБ за проведение антисоветского концерта, инициатором которого, по его словам, был враг азербайджанского народа Олег Фельзер. Интересно то, что ни Рауф Абдуллаев, ни Фарадж Караев обвинены в диверсии не были — «крайним» оказался наименее защищенный. Директор филармонии, не будучи профессиональным музыкантом, не в шутку перепугался и рассказал об угрозах Олегу. И Олег перестал ходить в Филармонию, исчез… а я об этой провокации узнал спустя несколько лет. Наше тесное общение началось задолго до того безобразного случая. Мне всегда было с ним интересно — он был старше, больше знал, был весьма начитан, но по-настоящему наша дружба окрепла в начале 70-х годов. Нас сблизило отношение к современной музыке — неизменно уважительное, сблизил особый пиетет к нововенцам и общее неприятие многого из того, что создавалось в то время композиторами в Баку и в Москве. Мы оба более, чем критически относились к деятельности Ниязи на посту Главного дирижера и Художественного руководителя нашего симфонического оркестра, являлись горячими поклонниками таланта Рауфа Абдуллаева и были буквально счастливы, когда он, в конце концов, занял пост Главного. Сближали и общие литературные пристрастия — Ф. Достоевский и У. Фолкнер, Г. Гессе, «Вся королевская рать» Р.П. Уоррена, «Посторонний» А. Камю и «Назову себя Гантенбайн» М. Фриша, который долгие годы был нашей настольной книгой. И, наконец, мы оба пытались найти в музыке что-то «свое», привнести в нее элемент «новизны», всегда делая это лишь из внутреннего побуждения, интуитивно, абсолютно не следуя моде. Мы старались как можно сильнее «обидеть» друг друга — написать очередное сочинение лучше «соперника», вызвав у того ответную реакцию. Такие «обиды» служили нам отличным стимулом: его Фортепианная соната, прекрасное сочинение, не утратившее своего очарования и сегодня, «задела» меня за живое — в 1976 году появилась моя Соната для двух исполнителей, которую я считаю своим опусом №1. Он был единственным человеком, которому после кончины отца я мог показать свое законченное, но еще не исполненное сочинение. И в качестве первой реакции, с изрядной долей иронии цитируется сакраментальное: «Это, как и все, сделанное тобой раньше, настоящий Караев», или — «Фельзер», если действующие лица меняются местами. Смею уверить, это не банальный вариант басни про Кукушку и Петуха, параллель с классикой позволяла подчеркнуть независимость и чистоту наших отношений, тот modus vivendi, что установился между нами. Далее, после фразы, заимствованной нами из переписки А. Веберна и А. Берга, следовал разбор сочинения, нередко заканчивающийся его «разгромом». Когда в 1978 году мной овладела апатия, и желание сочинять совершенно пропало — я никак не мог понять, хорошо или плохо то, что я написал за последние несколько лет — он был одним из тех, кто уговорил меня попросить аудиенции у А. Шнитке. Тот поход оказался весьма успешным: Альфред, прослушав мою музыку, сказал немало теплых слов, и я начал работать со вновь обретенной энергией и энтузиазмом. На следующий год по инициативе моего отца мы — Рауф, Олег и я — создали в Консерватории Камерный оркестр, который специализировался на исполнении современной музыки. Олег выполнял в оркестре роль дирижера-педагога, осуществляя черновую работу по разбору нового сочинения и подготавливая оркестр к встрече с Рауфом. Но не только — на концертах он исполнял сочинения Д. Малипьеро, впервые в Советском Союзе сыграл очень нелегкое для оркестра сочинение «Прелюдии и фуга» В.Лютославского и «Геста» итальянского композитора П. Реносто, дирижировал оркестром на гастролях в Алма-Ате и Львове. Когда мне в голову пришла бредовая идея написать оперу — я был буквально заворожен пьесой Ж.-П.Ануя «Эвридика» — он стал моим соавтором по написанию либретто; получилось оно вполне профессиональным, чем мы были чрезвычайно горы.
Письмо из Дилижана. 28.01.75. В шутку цитирует строчки любимой им поэтессы Анны Бландианы. В его семье не было музыкантов, а, значит, не было ни помощи, ни советчиков, какие были у нас с Лёней. Но его огромное желание стать композитором-профессионалом осуществилось. После окончания Политехнического института, работая на заводе технологом машиностроения, он экстерном закончил Музыкальную школу БОДО Первым концертом П.И. Чайковского и решил поступать в консерваторию на заочное отделение композиторского факультета. Появился он буквально в день экзамена по специальности — немного напуганный своей смелостью инженер, в творческом портфеле находилось всего лишь несколько фортепианных Прелюдий. Вездесущий Лёня, который был в то время еще студентом Музыкального училища, тут же дал ему дельный совет — поручить скрипке верхний мелодический голос в одной из Прелюдий. Таким образом, багаж будущего композитора сразу же приобретал большую солидность, он становился автором не только фортепианной музыки, но и ансамблевого сочинения. Мы тут же нашли скрипача, на огрызке нотной бумаги быстренько переписали незатейливую мелодию и инженер, получив полноценную «четверку», а затем, удачно сдав спецпредметы, стал студентом АГК. Вскоре он бросил работу на заводе и перевелся на очное отделение, одновременно подвизаясь в должности Художественного руководителя и Главного дирижера Ансамбля песни и пляски ККФ. На экзамены по политэкономии и философии, пугая преподавателей маскарадом, он неизменно являлся в форме старшего лейтенанта флота, что облегчало ему сдачу труднопреодолимых предметов. Можно многое еще вспомнить — лучшую часть жизни мы прошли бок о бок.
…поступление в аспирантуру Ленинградской консерватории с отличными оценками по специальности и инструментовке.
Лёня Вайнштейн и Олег Фельзер — мои близкие друзья на протяжении многих лет… Быть может, я и не совсем точен в своих оценках, но в общении со мной они были именно такими… именно такими я их и помню… и буду помнить всегда.
|
||
 |
||
|